Why don't they laugh?

Ты заходишь в дом, и сразу — запах пыли, смешанный с чем-то сладковатым, как будто здесь годами не открывали окна, но кто-то все это время варил варенье. Скрип половиц отдается в висках, будто само здание шепчет тебе на ухо предостережение.

Эйприл приехала помочь старику, а оказалось, что помогать уже некому. Во всяком случае, не живым. Последний Кенсингтон сидит в кресле с выцветшими глазами, и его пальцы дрожат над альбомом с фотографиями — там лица, которые ты видел во сне, еще до того, как переступил порог.

Цирк когда-то гремел под этим именем. Теперь от него остались только тени: рваные афиши на стенах, куклы с треснувшими фарфоровыми лицами, ножи для жонглирования, застрявшие в дверных косяках... Ты идешь по коридорам, и кажется, будто обои дышат — вздымаются и опадают в такт твоим шагам.

А потом начинается смех. Где-то за стеной. Или внутри нее. Ты замираешь, пытаясь понять — это эхо или кто-то действительно хихикает? Но нет, это не смех живого человека. Скорее звук старой граммофонной записи: прерывистый, царапающий горло.

Почему они не смеются? Потому что уже не могут. Или потому что ты пока не видишь шутки...