Our world has not decayed

Она притворяется живой — ты чувствуешь это кожей, когда ее пальцы скользят по твоему запястью. Холодные, но не от утра. Насу смеется над твоей шуткой с опозданием в три секунды, будто звук добирается до нее через толщу воды. Ты предлагаешь ей яичницу, а она морщит нос, как от запаха гниющих фруктов... хотя на плите только масло.

Ее повязки всегда чистые. Никогда не промокают.

Ты целуешь ее в шею, и губы вспоминают вкус соли — но сейчас кожа под языком пресная, как бумага. Она вздрагивает, но не так, как раньше: не мурашками, а резко, механически. В темноте ее зрачки не расширяются.

Диалоги ломаются в руках, как старые радиоприемники: фразы Насу то кристально четкие, то рассыпаются в белый шум машинного перевода. Ты выбираешь реплики наугад — "обнять" или "пошутить", — а она отвечает с неправильной интонацией. Слишком высоко. Слишком поздно.

Постель скрипит иначе, когда она не дышит.

Ты ведешь машину по мертвым дорогам, а ее рука лежит у тебя на бедре — без веса, без дрожи. Радио ловит одну частоту: детский голос поет колыбельную на языке, которого не существует. Насу вдруг подпевает... слово в слово.

Ты знаешь правду? Или просто решил не замечать, как ее волосы пахнут формалином вместо шампуня? В конце концов, кто теперь отличит последнюю любовь от первой стадии разложения...