My Child Lebensborn

Ты берешь их за руку — холодные пальцы сжимают твои, будто корни деревьев, проросшие сквозь трещины в асфальте. Карин или Клаус? Выбор кажется простым, пока не замечаешь, как их глаза отражают не детское любопытство, а тяжесть чужих войн.

Каждый день начинается с подсчета крошек в кухонном шкафу. Мука пахнет пылью, банка с вареньем — последняя, и ты уже знаешь: сегодня опять придется врать, что «не голоден». Работа на фабрике оставляет на ладонях следы — не царапины, а что-то глубже, будто кожа впитала гул станков.

А потом — возвращаешься домой. Ребенок молчит, но его плечи кричат громче слов. Рисунки на стене — не солнце и домики, а черные птицы с растянутыми крыльями. Ты предлагаешь рыбалку. Вода блестит масляными разводами, удочка дрожит в руках… но смех, внезапный и хрупкий, как первый ледок на луже, стоит всех потраченных часов.

Кто-то шепчет за спиной в магазине: «Лебенсборн…» Слово обжигает, как кипяток. Ты прикрываешь уши ребенка ладонью — слишком поздно. Вечером он спрашивает: «Почему они нас ненавидят?» Игра в мяч, сбор ягод, чтение книг — все это лишь пластырь на ране, которая не хочет затягиваться.

А еще есть письма. Пожелтевшие страницы пахнут чужими домами, чужими слезами. Иногда кажется: вот оно, имя настоящей матери… но след обрывается у разрушенной стены. А ребенок ждет ответа — каждый взгляд его словно натянутая струна.

Ты учишь их шить. Иголка прокалывает ткань с тихим щелчком — ровно так же боль входит в сердце, когда соседский мальчик швыряет камни. «Не обращай внимания», говоришь ты… но разве от этого легче?

Ночь. Дыхание спящего ребенка неровное — будто бежит даже во сне. Ты поправляешь одеяло и гасишь лампу. Завтра снова фабрика, снова счет монет… и этот вечный выбор: купить дрова или краски для рисунков?