COPPER ODYSSEY 2

Пыль музея оседает на крыльях Селесты, цепляется за перья — здесь все сопротивляется движению. Даже воздух густеет, как застывшая краска. Тридцать холстов ждут ее прикосновения, но они не простые листы: они сжимаются, извиваются под пальцами, будто кожа под лезвием бритвы.

Она привыкла к запаху типографской краски в мастерской брата, а здесь — ладан, тлен и что-то металлическое. Картины шепчут. Нет, скрипят, как старые половицы. Одни манят узорами, другие бьют по запястьям острыми углами рам.

Ты думаешь, это просто реставрация? Попробуй вернуть цвет тому, что хочет остаться черно-белым. Портрет девушки с треснувшими губами вдруг оживает — и теперь ее руки обвивают горло Селесты, холодные, как мокрый холст.

Бой не по правилам: ты кружишь между колонн, уворачиваешься от летящих мазков кисти, а они... они цепляются за платье, оставляют синяки в форме отпечатков пальцев.

Никель-Сити не объяснил ей главного: музей — это не здание. Это живое существо с собственными капризами. Один зал пахнет ржавчиной и принимает ее за своего, другой выталкивает спиной, словно дверью.

Союзники? Возможно. Старый смотритель с глазами цвета выцветшего индиго шепчет советы сквозь зубы — в них половина правды и весь яд. А еще тот странный тип в углу, который утверждает, что его нарисовали по ошибке...

Свобода выбора — это иллюзия? Селеста решает сама: сначала разобраться с портретом в дальнем коридоре или усмирить бушующий натюрморт в западном крыле. Время здесь течет странно — минуты прилипают к потолку вместе с паутиной.

Герман бы одобрил ее методы. Или рассмеялся бы. В конце концов, кто сказал, что ангелы должны работать тихо?